Напутное слово – В.И. Даль
Во всяком научном и общественом деле, во всем, что касается всех и требует общих убеждений и усилий, порою проявляется ложь, ложное, кривое направление, которое не только временно держится, но и берет верх, пригнетая истину, а с нею и всякое свободное выражение мнений и убеждений. Дело обращается в привычку, в обычай, толпа торит безсознательно пробитую дорожку, а коноводы только покрикивают и понукают. Это длится иногда довольно долго; но, вглядываясь в направление пути и осматриваясь кругом, общество видит наконец, что его ведут вовсе не туда, куда оно надеялось попасть; начинается ропот, сперва вполголоса, потом и вслух, наконец подымается общий голос негодования, и бывшие коноводы исчезают подавленные и уничтоженные тем же большинством которое до сего сами держали под своим гнетом. Общее стремление берет иное направление, и с жаром подвизается на новой стезе.
Кажется, будто бы такой переворот предстоит ныне нашему родному языку. Мы начинаем догадываться, что нас завели в трущобу, что надо выбраться из нее поздоровому и проложить себе иной путь. Все, что сделано было доселе, со времен петровских, в духе искажения языка, все это, как неудачная прививка, как прищепа разнороднаго семени, должно усохнуть, и отвалиться, дав простор дичку, коему надо вырости на своем корню, на своих соках, сдобриться холей и уходом, а не насадкой сверху. Если и говорится, что голова хвоста не ждет, то наша голова, или наши головы умчались так далеко куда-то в бок, что едва ли не оторвались от туловища; а коли худо плечам без головы, то некорыстно же и голове без тула. Применяя это к нашему языку, сдается, будто голове этой приходится либо оторваться вовсе и отвалиться, либо опомниться и воротиться. Говоря просто, мы уверены, что руской речи предстоит одно из двух: либо испошлеть до-нельзя, либо, образумясь, своротить на иной путь, захватив притом с собою все покинутые второпях запасы.
Взгляните на Державина, на Карамзина, Крылова, на Жуковскаго, Пушкина и на некоторых нынешних даровитых писателей, не ясно ли, что они избегали чужеречий; что старались, каждый по своему, писать чистым руским языком? А как Пушкин ценил народную речь нашу, с каким жаром и усладою он к ней прислушивался, как одно только кипучее нетерпение заставляло его в то же время прерывать созерцания свои шумным взрывом одобрений и острых замечаний и сравнений - я не раз бывал свидетелем.
Вот в каком отношении пишущий строки эти полагает, что пришла пора подорожить народным языком и выработать из него язык образованный. Народный язык был доселе в небрежении; только в самое последнее время стали на него оглядываться, и то как будто из одной снисходительной любознательности. Одни воображали, что могут сами составить язык из самоделковых слов, скованных по образцам славянским и греческим; другие, вовсе не заботясь об изучении своего языка, брали готовые слова со всех языков, где и как ни попало, да переводили дословно чужие обороты речи, безсмысленные на нашем языке, понятные только тому, кто читает нерускою думою своею между строк, переводя читаемое мысленно на другой язык.
Знаю, что за мнение это составителю словаря несдобровать. Как сметь говорить, что язык, которым пишут оскорбленные таким приговором писатели, язык неруский? Да разве можно писать мужицкою речью Далева словаря, от которой издали несет дегтем и сивухой, или покрайности квасом, кислой овчиной и банными вениками?
Нет, языком грубым и необразованным писать нельзя, это доказали все, решавшиеся на такую попытку, и в том числе, может быть, и сам составитель словаря; но из этого вовсе не следует, чтобы должно было писать таким языком, какой мы себе сочинили, распахнув ворота настежь на запад, надев фрак и заговорив на все лады, кроме своего; а из этого следует только, что у нас еще нет достаточно обработаннаго языка, и что он, не менее того, должен выработаться из языка народного. Другаго, равнаго ему источника нет, а есть только еще притоки; если же мы, в чаду обаяния, сами отсечем себе этот источник, то нас постигнет засуха, и мы вынуждены будем растить и питать свой родной язык чужими соками, как делают растения тунеядные, или прищепой на чужом корню. Пусть же всяк своим умом разсудит, что из этого выйдет: мы отделимся вовсе от народа, разорвем последнюю с ним связь, мы испошлеем еще более в речи своей, отстав от одного берега и не приставь к другому; мы убьем и погубим последние нравственые силы свои в этой упорной борьбе с природой, и вечно будем тянуться за чужим, потому что у нас не станет ничего своего, ни даже своей самостоятельной речи, своего роднаго слова.
Не трудно подобрать несколько пошлых речей или поставить слово в такой связи и положении, что оно покажется смешным или пошлым, и спросить, отряхивая белые перчатки: этому ли нам учиться у народа? но, не гаерствуя, никак нельзя оспаривать самоистины, что живой Народный язык, сберегший в жизненой свежести дух, который придает языку стойкость, силу, ясность, целость и красоту, должен послужить источником и сокровищницей, для развития образованной руской речи, взамен нынешнего языка нашего, каженика.
* Казить – искажать, портить, повреждать, изварщать, уродовать и т.д.
Откуда мы взяли исправленный нами язык, где родился он, в книгах или в устном говоре? Можно ли отрекаться от родины и почвы своей, от основных начал и стихий, усиливаясь перенести язык с природнаго корня его на чужой, чтобы исказить природу его и обратить в растение тунеядное, живущее чужими соками?
Если ныне кто вздумает писать по-руски, то либо спочину же умолкает под свистками коноводов, которых брезгливые уши к такой речи непривычны, либо сам на первых же порах осекается, не доискавшись слова. У нас нипочем путать обознаться и опознаться, обыденный и обиходный, и, не чая за собой греха, высказать противное тому, что хотел... Я не выдумываю, а привожу бывалые и недавние примеры, и прошу указать мне, на каком другом языке писатель, зная в таком размере язык свой, осмелится взяться за перо? В романе Путеводитель в пустыне, по-руски степной вожак, есть прозвище Открыватель следов, и это такой же выродок грамотейства, как само заглавие, грамотейства, которое становится на ходули, или покрайности подбоченивается, взявшись за перо: английское pathfinder в точности переводится руским выследчик; но, вопервых, в словарях наших нет ни выследчика, ни даже глагола выслеживать, выследить; вовторых, английское составлено из двух слов, стало быть и нам надо, бросив свое слово или даже и не ища его, сковать новое, из двух же, а затем, указывая на уродливое детище свое, попенять на неуклюжесть рускага языка! Два руских професора озаглавили книгу свою: Обыденная жизнь, вместо обиходная; обыденная значит: суточная, однодневная, откуда и церкви, срубленные по обету в один день, общею помочью, называются обыденными (в Москве, в Вологде); обыденки - сутки, день, и обыденками же зовут мух или мотыльков, живущих несбольшим сутки, эфемеры…
Но что об этом широко толковать - эти примеры вспали мне на ум; не стоит рыться за ними и терять попусту дорогое время, а можно бы найти не сотни, а тысячи подобных. Что же выйдет из речи нашей, если мы пойдем зря и без оглядки этим путем? - не понимая ни руской речи, ни друг друга, мы станем людьми без речей, безсловесными, или же поневоле будем объясняться по-французски. Решите, что это хорошо, и продолжайте.
Но лучше не станем оправдываться в поголовном грехе своем - у нас же пришла ныне пора покаяния, - а скажем просто и прямо, как дело есть, что пишем так, как пишется, не потому, чтобы это было хорошо, полезно и красиво, а что так, видно, было нам доселе на роду написано; в молодости негде и некогда было научиться по-руски, а возмужав, нам стало и лень, и опять таки негде и некогда. Да, за недосугом, когда нибудь без покаяния умрешь!
Но с языком, с человеческим словом, с речью, безнаказанно шутить нельзя; словесная речь человека, это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом: без слов нет сознательной мысли, а есть разве одно только чувство и мычанье. Дух не может быть порочен, в малоумном та же душа - ума много, да вон нейдет; отчего? Вещественые снаряды служат ему превратно, они искажены; дух ими пригнетен, он под спудом, а без вещественых средств этих, в вещественом мире, дух ничего сделать не может, не может даже проявиться.
Какой ученый немец поверил бы, лет за двести, что язык его, разве за малыми изъятиями, вовсе не нуждается в латыни с немецким окончанием? А между тем, дело обошлось, благодаря отрезвившихся от мороки делателей; истина устояла, а ложь погибла. Перед нами же и другой, обратный пример: у соседей наших, братьев одного корня, славянский язык слился с западными языками и образовал новый язык, обильный принятыми в себя источниками; но от этого насилия его обдало мертвизною, и он окоснел, что ярко выразилось утратою им своего слогоударения, которое раз навсегда замерло на предпоследней гласной.
Не знаю, насколько мне надседаясь удастся убедить в истинах этих читателя, но знаю, что они укрепились во мне с тех пор, как я начал сознательно жить; иначе, конечно, не стало бы меня на то, чтобы отдать полжизни некорыстному труду, коего конца я никогда не чаял увидеть...
И вот с какою целью, в каком духе составлен мой словарь: писал его не учитель, не наставник, не тот, кто знает дело лучше других, а кто более многих над ним трудился; ученик, собиравшей весь век свой по крупице то, что слышал от учителя своего, живаго рускаго языка. Много еще надо работать, чтобы раскрыть сокровища нашего роднаго слова, привести их в стройный порядок и поставить полный, хороший словарь; но без подносчиков палаты не строятся; надо приложить много рук, а работа черна, невидная, некорыстная.
С той поры, как составитель этого словаря себя помнит, его тревожила и смущала несообразность письменнаго языка нашего с устною речью простаго рускаго человека, не сбитаго с толку грамотейством, а стало быть и с самим духом рускаго слова. Не разсудок, а какое-то темное чувство строптиво упиралось, отказываясь признать этот нестройный лепет, с отголоском чужбины, за рускую речь. Для меня сделалось задачей выводить на справку и поверку: как говорит книжник, и как выскажет в беседе ту же, доступную ему мысль человек умный, но простой, неученый, - и нечего и говорить о том, что перевес, по всем прилагаемым к сему делу мерилам, всегда оставался на стороне последнего. Не будучи в силах уклониться ни на волос от духа языка, он поневоле выражается ясно, прямо, коротко и изящно.
Руский с двумя «С» - неправильно
О руском словаре – В.И. Даль
Петр 1 – антихрист
Кажется, будто бы такой переворот предстоит ныне нашему родному языку. Мы начинаем догадываться, что нас завели в трущобу, что надо выбраться из нее поздоровому и проложить себе иной путь. Все, что сделано было доселе, со времен петровских, в духе искажения языка, все это, как неудачная прививка, как прищепа разнороднаго семени, должно усохнуть, и отвалиться, дав простор дичку, коему надо вырости на своем корню, на своих соках, сдобриться холей и уходом, а не насадкой сверху. Если и говорится, что голова хвоста не ждет, то наша голова, или наши головы умчались так далеко куда-то в бок, что едва ли не оторвались от туловища; а коли худо плечам без головы, то некорыстно же и голове без тула. Применяя это к нашему языку, сдается, будто голове этой приходится либо оторваться вовсе и отвалиться, либо опомниться и воротиться. Говоря просто, мы уверены, что руской речи предстоит одно из двух: либо испошлеть до-нельзя, либо, образумясь, своротить на иной путь, захватив притом с собою все покинутые второпях запасы.
Взгляните на Державина, на Карамзина, Крылова, на Жуковскаго, Пушкина и на некоторых нынешних даровитых писателей, не ясно ли, что они избегали чужеречий; что старались, каждый по своему, писать чистым руским языком? А как Пушкин ценил народную речь нашу, с каким жаром и усладою он к ней прислушивался, как одно только кипучее нетерпение заставляло его в то же время прерывать созерцания свои шумным взрывом одобрений и острых замечаний и сравнений - я не раз бывал свидетелем.
Вот в каком отношении пишущий строки эти полагает, что пришла пора подорожить народным языком и выработать из него язык образованный. Народный язык был доселе в небрежении; только в самое последнее время стали на него оглядываться, и то как будто из одной снисходительной любознательности. Одни воображали, что могут сами составить язык из самоделковых слов, скованных по образцам славянским и греческим; другие, вовсе не заботясь об изучении своего языка, брали готовые слова со всех языков, где и как ни попало, да переводили дословно чужие обороты речи, безсмысленные на нашем языке, понятные только тому, кто читает нерускою думою своею между строк, переводя читаемое мысленно на другой язык.
Знаю, что за мнение это составителю словаря несдобровать. Как сметь говорить, что язык, которым пишут оскорбленные таким приговором писатели, язык неруский? Да разве можно писать мужицкою речью Далева словаря, от которой издали несет дегтем и сивухой, или покрайности квасом, кислой овчиной и банными вениками?
Нет, языком грубым и необразованным писать нельзя, это доказали все, решавшиеся на такую попытку, и в том числе, может быть, и сам составитель словаря; но из этого вовсе не следует, чтобы должно было писать таким языком, какой мы себе сочинили, распахнув ворота настежь на запад, надев фрак и заговорив на все лады, кроме своего; а из этого следует только, что у нас еще нет достаточно обработаннаго языка, и что он, не менее того, должен выработаться из языка народного. Другаго, равнаго ему источника нет, а есть только еще притоки; если же мы, в чаду обаяния, сами отсечем себе этот источник, то нас постигнет засуха, и мы вынуждены будем растить и питать свой родной язык чужими соками, как делают растения тунеядные, или прищепой на чужом корню. Пусть же всяк своим умом разсудит, что из этого выйдет: мы отделимся вовсе от народа, разорвем последнюю с ним связь, мы испошлеем еще более в речи своей, отстав от одного берега и не приставь к другому; мы убьем и погубим последние нравственые силы свои в этой упорной борьбе с природой, и вечно будем тянуться за чужим, потому что у нас не станет ничего своего, ни даже своей самостоятельной речи, своего роднаго слова.
Не трудно подобрать несколько пошлых речей или поставить слово в такой связи и положении, что оно покажется смешным или пошлым, и спросить, отряхивая белые перчатки: этому ли нам учиться у народа? но, не гаерствуя, никак нельзя оспаривать самоистины, что живой Народный язык, сберегший в жизненой свежести дух, который придает языку стойкость, силу, ясность, целость и красоту, должен послужить источником и сокровищницей, для развития образованной руской речи, взамен нынешнего языка нашего, каженика.
* Казить – искажать, портить, повреждать, изварщать, уродовать и т.д.
Откуда мы взяли исправленный нами язык, где родился он, в книгах или в устном говоре? Можно ли отрекаться от родины и почвы своей, от основных начал и стихий, усиливаясь перенести язык с природнаго корня его на чужой, чтобы исказить природу его и обратить в растение тунеядное, живущее чужими соками?
Если ныне кто вздумает писать по-руски, то либо спочину же умолкает под свистками коноводов, которых брезгливые уши к такой речи непривычны, либо сам на первых же порах осекается, не доискавшись слова. У нас нипочем путать обознаться и опознаться, обыденный и обиходный, и, не чая за собой греха, высказать противное тому, что хотел... Я не выдумываю, а привожу бывалые и недавние примеры, и прошу указать мне, на каком другом языке писатель, зная в таком размере язык свой, осмелится взяться за перо? В романе Путеводитель в пустыне, по-руски степной вожак, есть прозвище Открыватель следов, и это такой же выродок грамотейства, как само заглавие, грамотейства, которое становится на ходули, или покрайности подбоченивается, взявшись за перо: английское pathfinder в точности переводится руским выследчик; но, вопервых, в словарях наших нет ни выследчика, ни даже глагола выслеживать, выследить; вовторых, английское составлено из двух слов, стало быть и нам надо, бросив свое слово или даже и не ища его, сковать новое, из двух же, а затем, указывая на уродливое детище свое, попенять на неуклюжесть рускага языка! Два руских професора озаглавили книгу свою: Обыденная жизнь, вместо обиходная; обыденная значит: суточная, однодневная, откуда и церкви, срубленные по обету в один день, общею помочью, называются обыденными (в Москве, в Вологде); обыденки - сутки, день, и обыденками же зовут мух или мотыльков, живущих несбольшим сутки, эфемеры…
Но что об этом широко толковать - эти примеры вспали мне на ум; не стоит рыться за ними и терять попусту дорогое время, а можно бы найти не сотни, а тысячи подобных. Что же выйдет из речи нашей, если мы пойдем зря и без оглядки этим путем? - не понимая ни руской речи, ни друг друга, мы станем людьми без речей, безсловесными, или же поневоле будем объясняться по-французски. Решите, что это хорошо, и продолжайте.
Но лучше не станем оправдываться в поголовном грехе своем - у нас же пришла ныне пора покаяния, - а скажем просто и прямо, как дело есть, что пишем так, как пишется, не потому, чтобы это было хорошо, полезно и красиво, а что так, видно, было нам доселе на роду написано; в молодости негде и некогда было научиться по-руски, а возмужав, нам стало и лень, и опять таки негде и некогда. Да, за недосугом, когда нибудь без покаяния умрешь!
Но с языком, с человеческим словом, с речью, безнаказанно шутить нельзя; словесная речь человека, это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом: без слов нет сознательной мысли, а есть разве одно только чувство и мычанье. Дух не может быть порочен, в малоумном та же душа - ума много, да вон нейдет; отчего? Вещественые снаряды служат ему превратно, они искажены; дух ими пригнетен, он под спудом, а без вещественых средств этих, в вещественом мире, дух ничего сделать не может, не может даже проявиться.
Какой ученый немец поверил бы, лет за двести, что язык его, разве за малыми изъятиями, вовсе не нуждается в латыни с немецким окончанием? А между тем, дело обошлось, благодаря отрезвившихся от мороки делателей; истина устояла, а ложь погибла. Перед нами же и другой, обратный пример: у соседей наших, братьев одного корня, славянский язык слился с западными языками и образовал новый язык, обильный принятыми в себя источниками; но от этого насилия его обдало мертвизною, и он окоснел, что ярко выразилось утратою им своего слогоударения, которое раз навсегда замерло на предпоследней гласной.
Не знаю, насколько мне надседаясь удастся убедить в истинах этих читателя, но знаю, что они укрепились во мне с тех пор, как я начал сознательно жить; иначе, конечно, не стало бы меня на то, чтобы отдать полжизни некорыстному труду, коего конца я никогда не чаял увидеть...
И вот с какою целью, в каком духе составлен мой словарь: писал его не учитель, не наставник, не тот, кто знает дело лучше других, а кто более многих над ним трудился; ученик, собиравшей весь век свой по крупице то, что слышал от учителя своего, живаго рускаго языка. Много еще надо работать, чтобы раскрыть сокровища нашего роднаго слова, привести их в стройный порядок и поставить полный, хороший словарь; но без подносчиков палаты не строятся; надо приложить много рук, а работа черна, невидная, некорыстная.
С той поры, как составитель этого словаря себя помнит, его тревожила и смущала несообразность письменнаго языка нашего с устною речью простаго рускаго человека, не сбитаго с толку грамотейством, а стало быть и с самим духом рускаго слова. Не разсудок, а какое-то темное чувство строптиво упиралось, отказываясь признать этот нестройный лепет, с отголоском чужбины, за рускую речь. Для меня сделалось задачей выводить на справку и поверку: как говорит книжник, и как выскажет в беседе ту же, доступную ему мысль человек умный, но простой, неученый, - и нечего и говорить о том, что перевес, по всем прилагаемым к сему делу мерилам, всегда оставался на стороне последнего. Не будучи в силах уклониться ни на волос от духа языка, он поневоле выражается ясно, прямо, коротко и изящно.
| Iюня, 1862. | Влд. Ив. Даль. |
* В.И. Даль - Напутное слово. Толковый словарь живаго великорускаго языка.
Руский с двумя «С» - неправильно
О руском словаре – В.И. Даль
Петр 1 – антихрист
